Преодолевать романтизм Пушкин начнет еще на юге, но преодолеет его позднее, и не только в реалистическом романе («Евгений Онегин»), но и в поэме («Цыганы»). Южная молодость стала уже для самого Пушкина важнейшим этапом становления характера мужчины. В тургеневских «Отцах и детях» «НИГИЛИСТ» Базаров, явно издеваясь над прекраснодушием Кирсанова-сына, спрашивает, не был ли Пушкин «в военной службе», а на возмущенный ответ, что Пушкин никогда не был военным, замечает: «Помилуй, у него на каждой странице: На бой, па бой! за честь России!». Однако снисходительно иронизирующий Евгений Базаров вряд ли мог предположить, что в подозрении «военной» сути Пушкина он не гак уж далек от истины и, во всяком случае, много ближе благородно негодующего Аркадия Кирсанова.
Неожиданную характеристику персонажа любопытно сопоставить с оценкой исторического современника И. П. Липранди. Липранди — вероятный прототип Сильвио из пушкинского «Выстрела», сложная и противоречивая фигура. Начавший почти с декабризма на первом этапе русского освободительного движения, он на втором его этапе уже в роли чиновника министерства внутренних дел сыграет роковую роль в судьбе кружка петрашевцев. Но в 20—30-е годы Липранди — близкий и тайному обществу, и Пушкину боевой офицер, храбрый участник всех русских военных камкагшй на протяжении двадцати лет, между 1808 и 1829 годами, включая год 1812-й. И вот свидетельство не вымышленного разночинца-лекаря, а реального военного-профессионала: «Я уже имел случай сказать, что Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту. Он с особенным вниманием слушал рассказы о военных эпизодах; лиц его краснело и изображало жадность узнать какой-либо особый случай самоотвержения; глаза его блистали, и вдруг часто он задумывался. Не могу судить о степени его славы и поэзии, но могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нем, конечно, он был бы лицом замечательным...»
Другой авторитетный и лично заинтересованный свидетель — полковник Старое, с которым Пушкин дважды подряд и на ужесточавшихся условиях стрелялся в Кишиневе; третья стрельба стараниями друзей была предотвращена. В. П. Горчаков передает разговор-примирение. «Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял ваше предложение,— сказал Пушкин.
— И хорошо сделали, Александр Сергеевич,— отвечал Старов,— этим вы еще более увеличили мое уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете».
- В 1820 году Пушкин написал стихи:
- Мне бой знаком — люблю я звук мечей;
- От первых лет поклонник бранной славы,
- Люблю войны кровавые забавы,
- И смерти мысль мила душе моей.
- Во цвете лет свободы верный волн,
- Перед собой кто смерти не видал,
- Тот полного веселья не вкушал
- И милых жен лобзаний не достоин.
Знаменитый возглас героя одной из маленьких трагедий: «Есть упоение в бою» — это и лирическое откровение ее автора. Вообще, как заметил тот же Липранди: «Другой (кроме поэзии.— Н. С.) предмет, в котором Пушкин никогда не уступал, это готовность на все опасности. Тут, по крайней мере в моих глазах, он был неподражаем...» Чуть ли не первое, что Пушкину нравится на Кавказе и волнует его,— опасность. «Видел я,— сообщает он брату,— берега Кубани и сторожевые станицы — любовался нашими казаками. Вечно верхом; вечно готовы драться; в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских пародов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка, с зажженным фитилем. Хотя черкесьл нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться. (...) Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению». Если нравится тень опасности, то сама опасность волнует и нравится много больше. В 1821 голу началось греческое восстание, вызвавшее все сочувствие Пушкина и пробудившее надежды на войну, в которой, как ожидали передовые круги страны, Россия выступит на стороне восставшей Греции. Пушкин пишет стихотворение «Война». Бот его-то тургеневский Базаров мог бы смело цитировать в подтверждение представлений о Пушкине-военном:
- Бои! Подъяты наконец,
- Шумят знамена бранной чести!
- Увижу кровь, увижу праздник мести;
- Засвищет вкруг меня губительным свинец.
- И сколько сильных впечатлений
- Для жаждущей души моей:
- Стремленье бурных ополчений.
- Тревоги стана, звук мечей,
- И в роковой огне сражений
- Паденье рагныз и вождей!
- Преди«ты гордых песнопений
- Разбудят мой уснувший гений.
- Все ново будет мне: простая сень шатра,
- Огни врагов, их чуждое взыванье,
- Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра.
- И смерти грозной ожиданье...
Это не, просто «образы». Здесь-то как раз все выступало с готовностью немедленно подтвердить слово жизнью. Известно, как Пушкин рвался из своего южного изгнания, хоть гуда, хоть сюда. «Туда» — с планами выезда, собственно побега, за границу. «Сюда» — с попытками получить хотя бы что-то вроде отпуска в столицу. «...Но если есть надежда и а войну, ради Христа оставьте меня в Бессарабии»,— пишет он С И. Тургеневу в августе 1821 года из Кишинева. Может быть, как раз сильное личное ощущение заставляло Пушкина тогда же на юге обратиться к всегда злободневной проблеме общего «вечного мира»: о нем размышлять, разговаривать и писать. В 1821 году в конце ноября, а это как раз дни создания стихотворения «Война», Екатерина Николаевна Раевская (Орлова) сообщает брату Александру: «Мы очень часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конек —мир аббата Сен Пьера. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом».
И в молодости на юге Пушкин своеобразно, но все-таки совершил свою военную подготовку, прошел что-то вроде, так сказать, срочной службы. Ее обеспечил Кишинев. Естественно, знакомые офицеры были у него всегда — и раньше и позднее. Но на юге в Бессарабии молодой Пушкин в первый и в последний раз на довольно длительный, почти двухлетний, срок попал в столь предбоевую и боевую обстановку (греческое восстание и все, что с ним оказалось связано) и в сугубо военную среду. Его кишиневское окружение — и часто ближайшее — это офицеры разного ранга и положения, но, как правило, высокого образования: В. Ф. Раевский, В. П. Горчаков, И. П. Липранди, Ф. Н. Лугинин, А. Ф. Вельтман... Пушкин прекрасно чувствовал себя в этой обстановке, в частности, потому, что там хорошо знали цену Пушкину, и не только поэту, но и военному, бойцу, хотя и в штатском наряде. Он не был здесь, как когда-то говорили, шпаком. В 1822 году Пушкин обратил к тамошним офицерам Генерального штаба В. К. Кеку, А. П. и М. А. Полторацким, В. П. Горчакову стихотворение «Друзьям»:
- Люден и с ост изведал он
- И знал неверной жизни цену.
- В сердцах друзой пашед измену,
- В мечтах любви безумный сон,
- Наскуча жертвой быть привычной
- Давно презренной суеты,
- И неприязни двуязычной,
- И простодушной клеветы,
- Отступник света, друг природы,
- Покинул он родной предел
- И в кран далекий полетел
- С веселым призраком свободы.
- Свобода! он одной тебя
- Еще искал в пустынном мире.
- Страстями чувства истребя.
- Охолодев к мечтам и к лире,
- С волненьем песни он внимал,
- Одушевленные тобою,
- И с верой, пламенной мальбою
- Твой гордый идол обнимал.
«Призрак свободы» — один из главных южных призраков», постоянно преследовавших поэта, ее «гордый идол» — предмет его веры и мольбы, а «одушевленные» ею песни он не только внимал: может быть, никогда более не написал Пушкин столько стихов о свободе. Проблема свободы становится, как никогда дотоле, насущной, острой и противоречивой — в судьбе, в мировоззрении, в стихах. Прежде всего: Пушкин еще никогда не был так свободен, как в своей молодости на юге, особенно поначалу, когда он находился под опекой Инзова. По сути, полная свобода от какой бы то ни было службы. Фактически большая свобода от быта, которого, собственно, в привычном смысле этого слова К не было. Своеобразная безбытность этой поры связана с почти кочевым существованием, со скитальчеством, на пике которого поэт и просто уйдет побродить с цыганским табором. Все это было до поры до времени возможно в связи с практически полной свободой передвижений. Отсюда эта смена на протяжении шести месяцев Кавказа Крымом, Крыма Бессарабией, Бессарабии Украиной... Да и после того, как Пушкин осел в Кишиневе, Инзов не чинил препятствий никаким его поездкам.